Когда среди работников конторы «Мосносок» возникал разговор о заведующем конторой Иване Петровиче Зайки- не, все дружно давали своему заведующему следующую характеристику:
— Так, никаких особенных способностей в нем нет. Скорее ленив, чем энергичен. Может приврать. Не без этого. Но уж что в нем бесспорно — это доброта. Добрый, отзывчивый человек, широкая натура.
Уборщица Катя к этому обычно присовокупляла:
— Сердце у них золотое.
Человек, обладающий золотым сердцем, приходил на работу к 11 часам, садился в удобное кресло и вперемежку со служебными делами начинал сеять, так сказать, разумное, доброе, вечное.
— Иван Петрович,—-говорила машинистка Верочка,— я так больше не могу. Неужели я должна печатать еще и цифровую работу?
— Не надо. Отдавайте на сторону.
Через минуту в кабинете появлялся главный бухгалтер Пегасов.
— Вот что, дорогой Тимофей Тимофеевич,— говорил ему Зайкин,— я очень ценю вас. Больше того: я люблю вас. Мы прошли с вами вместе рука об руку суровый жизненный путь: две ревизии, одна проверка штатной комиссии. И, как говорится, не в шумной беседе друзья по-
. знаются...
— Отдавать на сторону нельзя,—уныло говорил Тимофей Тимофеевич.
— Вы что же: хотите, чтобы это молодое существо сохло на цифровой работе?
— Так она не только цифровую, а всякую другую желает на сторону отдавать.
Молодое и прекрасное существо прикладывало платочек к глазкам.
— У меня ужасное состояние, Иван Петрович. Туман перед глазами... Очень больна мама.
— Вы слышите? — сурово спрашивал Зайкин главного бухгалтера.— Вас это не трогает?
— Меня тут трогает только одно, что ихняя мама год тому назад умерла, а теперь, несмотря на это, заболела.
Тогда мы месяца три ничего не делали и теперь тоже вот уже вторую неделю...
Верочка в слезах убегала из кабинета.
— Не придирайтесь, Тимофей Тимофеевич,— говорил своим низким, грудным голосом Зайкин.— Вообще это такая мелочь.
— Таких мелочей у нас на десятки тысяч,— говорил Тимофей Тимофеевич.
В комнату вбегал по обыкновению своему стремительно агент по снабжению Рукоплесов.
— Черт знает что!—кричал он еще на пороге.— Так жить нельзя!
— Что случилось?
— По дороге на вокзал пропало пять ящиков носков.
— Печально.
— Смешно говорить, кто же радуется этому?! Попры- гушкин собирается возбуждать какое-то дело против меня и шоферов.
— Пока я жив,— говорил тихо и торжественно Зайкин,— дела не будет. Спишем в убыток...
— Живите,— благоговейно говорил Рукоплесов,— живите вечно, золотой вы человек.
— Художник-оформитель пришел,— докладывал секретарь.
Зайкин вставал с кресла и с приветливой улыбкой шел к двери: он любил людей искусства.
Художник-оформитель Борис Борисович Спичкин, маленького роста, лысеющий брюнет, входил в кабинет Зайкина усталой, развинченной походкой, долженствовавшей свидетельствовать о том, что жизнь в искусстве нелегка и не только удовольствие и радость наполняют ее, но и суровый труд.
— Что с вами, дорогой Борис Борисович? — спрашивал Зайкин, когда Спичкин, усевшись в кресло, вытягивал короткие свои ноги в розовых фланелевых брюках.
— Устал, устал, Иван Петрович.
— Да, ваше дело трудное,— заискивающе говорил Зайкин.— Что и говорить!.. Требования повысились. Возьмите того же Репина. Ему что! Был он просто художником — и все. А вы еще, кроме этого, и оформитель.
— Ах, кто это ценит!—с горькой усмешкой, снимая пушинку с рукава своего ярко-зеленого пиджака, говорил Спичкин.— Когда из-за каких-то жалких тридцати пяти тысяч приходится вести нескончаемые разговоры!
— Кто же этот гонитель искусства? — спрашивал с доброй улыбкой на пухлых губах Зайкин.
— Ну, вы же знаете, кто.
Управделами Сенцов был несговорчивым и на редкость холодным человеком. Можно без труда себе представить, какое неудовольствие он возбуждал в Зайкине.
— Так вы что же: не хотите уплатить человеку за его труд? — спрашивал его Зайкин.
— Труда не вижу.
— То есть как не видите труда? —визжал Спичкин, и его черная, как смоль, рубаха в ярко-желтую полосу покрывалась бурыми пятнами пота.— У вас где раньше на витрине стоял портрет стахановки трикотажной промышленности Петренко? Где? С правой стороны? С правой стороны. А теперь где он стоит? С левой. Это же и есть искусство оформления! А зелень? Кто посоветовал вниз положить зелень? Кто? Именно вниз, а не наверх, и именно елку, а не картошку или огурцы. Кто, я вас спрашиваю?
А кто велел еще одну лампочку ввернуть в витрину? Кто? Так вот это и есть искусство художественного оформления.
— Что, батенька? — добродушно подтрунивал Зайкин над управделами.— Слышите? Давайте уж признаемся, что не понимаем мы с вами в искусстве...
Однажды случилась крупная ссора между счетоводом конторы «Мосносок» Лисичкиным и его приятелем Петраковым. Сидели однажды Лисичкин и Петраков в ресторанчике за стаканом, как говорится, доброго вина и вели мирную, дружескую беседу.
— Эх, интересную работу мне предлагают, а уйти не могу!—сказал Лисичкин.
— Не отпустят?
— Да, пожалуй, бы отпустили, но морально чувствую себя не вправе, не могу покинуть человека. Я уйду, другой уйдет, третий — что же с ним-то будет? Эх, какой чудесный, добрый, широкий человек!
— Да,— сказал Петраков,— бывают же люди. Вот бы моего соседа по квартире с ним познакомить! Ужас, а не человек; скареда, придира, а уж злой, как -собака. Житья с ним нет! Взять бы его и ткнуть носом: смотрите, мол, Иван Петрович Зайкин, какие люди на свете бывают!
— Как, как?
— Иван Петрович Зайкин.
— Это кто же Иван Петрович Зайкин?
— Мой сосед по квартире.
Мы не будем передавать в подробностях ссору между Лисичкиным и Петраковым. Скажем только одно: люди они были молодые, горячие.
— Ты меня во лжи не смей упрекать! —кричал Петраков.— Поедем ко мне, сам убедишься. У меня стены тонкие, все слышно.
— А что ж, поеду!
И они поехали к Петракову, сели на диван в его комнате, и Лисичкин услышал, как кто-то за стеной голосом Ивана Петровича Зайкина спросил:
— А где еще тринадцать копеек?
— Какие тринадцать копеек, Иван Петрович?
— Да не тринадцать, а четырнадцать.
— Это он со своей домашней работницей счета подводит,— шепнул Петраков Лисичкину.
— Малограмотная я,— сказал женский голос за стеной.
— Знаем мы вас, малограмотных! Сегодня пятнадцать копеек не хватает, вчера семь копеек не хватало.
— Вчера пять.
— А пять, что же это, не деньги? Нет, милая моя, я из жалованья вычту. Я не намерен свое кровное терять. Потом, дай-ка весы: по-моему, в этих семи картошках кило весу не будет.
— Это сон,— прошептал Лисичкин,— это не он!
Но в это время в комнату постучали, и Петраков толкнул Лисичкина за ширму.
— Вот что, дорогой товарищ Петраков,— сказал Иван Петрович, входя в комнату,— ваш сын Петя разбрасывает игрушки в передней.
— Ребенок,— тихо сказал Петраков,— семь лет.
— Что с того, что ребенок! Натирка полов в коридоре производится на наш общий счет. Если вы не прекратите подобное, то попрошу вас, я подсчитал, уплачивать мне ежемесячно четыре рубля тринадцать копеек, а не то я вашего ребенка вышвырну. Я свое кровное терять не намерен...
На другой день Иван Петрович в своем кабинете грудным, низким, ласковым голосом говорил главному бухгалтеру:
— Прекратите, голубчик, в конце концов это крохобор- чество. Честное слово, меня это утомляет! Спишите эти двенадцать тысяч в убыток. Стыдитесь, о чем вы ведете спор!
1946 г.