Когда среди работников конторы «Мосносок» возникал разговор о заведующем конторой Иване Петровиче Зайки- не, все дружно давали своему заведующему следующую характеристику:

   — Так, никаких особенных способностей в нем нет. Скорее ленив, чем энергичен. Может приврать. Не без этого. Но уж что в нем бесспорно — это доброта. Добрый, отзывчивый человек, широкая натура.

    Уборщица Катя к этому обычно присовокупляла:

   — Сердце у них золотое.

   Человек, обладающий золотым сердцем, приходил на работу к 11 часам, садился в удобное кресло и вперемежку со служебными делами начинал сеять, так сказать, разумное, доброе, вечное.

   — Иван Петрович,—-говорила машинистка Верочка,— я так больше не могу. Неужели я должна печатать еще и цифровую работу?

   — Не надо. Отдавайте на сторону.

   Через минуту в кабинете появлялся главный бухгалтер Пегасов.

   — Вот что, дорогой Тимофей Тимофеевич,— говорил ему Зайкин,— я очень ценю вас. Больше того: я люблю вас. Мы прошли с вами вместе рука об руку суровый жизненный путь: две ревизии, одна проверка штатной комиссии. И, как говорится, не в шумной беседе друзья по-

. знаются...

   — Отдавать на сторону нельзя,—уныло говорил Тимофей Тимофеевич.

   — Вы что же: хотите, чтобы это молодое существо сохло на цифровой работе?

   — Так она не только цифровую, а всякую другую желает на сторону отдавать.

   Молодое и прекрасное существо прикладывало платочек к глазкам.

   — У меня ужасное состояние, Иван Петрович. Туман перед глазами... Очень больна мама.

   — Вы слышите? — сурово спрашивал Зайкин главного бухгалтера.— Вас это не трогает?

   — Меня тут трогает только одно, что ихняя мама год тому назад умерла, а теперь, несмотря на это, заболела.

Тогда мы месяца три ничего не делали и теперь тоже вот уже вторую неделю...

   Верочка в слезах убегала из кабинета.

   — Не придирайтесь, Тимофей Тимофеевич,— говорил своим низким, грудным голосом Зайкин.— Вообще это такая мелочь.

   — Таких мелочей у нас на десятки тысяч,— говорил Тимофей Тимофеевич.

   В комнату вбегал по обыкновению своему стремительно агент по снабжению Рукоплесов.

   — Черт знает что!—кричал он еще на пороге.— Так жить нельзя!

   — Что случилось?

   — По дороге на вокзал пропало пять ящиков носков.

   — Печально.

   — Смешно говорить, кто же радуется этому?! Попры- гушкин собирается возбуждать какое-то дело против меня и шоферов.

   — Пока я жив,— говорил тихо и торжественно Зайкин,— дела не будет. Спишем в убыток...

   — Живите,— благоговейно говорил Рукоплесов,— живите вечно, золотой вы человек.

   — Художник-оформитель пришел,— докладывал секретарь.

   Зайкин вставал с кресла и с приветливой улыбкой шел к двери: он любил людей искусства.

   Художник-оформитель Борис Борисович Спичкин, маленького роста, лысеющий брюнет, входил в кабинет Зайкина усталой, развинченной походкой, долженствовавшей свидетельствовать о том, что жизнь в искусстве нелегка и не только удовольствие и радость наполняют ее, но и суровый труд.

   — Что с вами, дорогой Борис Борисович? — спрашивал Зайкин, когда Спичкин, усевшись в кресло, вытягивал короткие свои ноги в розовых фланелевых брюках.

   — Устал, устал, Иван Петрович.

   — Да, ваше дело трудное,— заискивающе говорил Зайкин.— Что и говорить!.. Требования повысились. Возьмите того же Репина. Ему что! Был он просто художником — и все. А вы еще, кроме этого, и оформитель.

   — Ах, кто это ценит!—с горькой усмешкой, снимая пушинку с рукава своего ярко-зеленого пиджака, говорил Спичкин.— Когда из-за каких-то жалких тридцати пяти тысяч приходится вести нескончаемые разговоры!

   — Кто же этот гонитель искусства? — спрашивал с доброй улыбкой на пухлых губах Зайкин.

   — Ну, вы же знаете, кто.

   Управделами Сенцов был несговорчивым и на редкость холодным человеком. Можно без труда себе представить, какое неудовольствие он возбуждал в Зайкине.

   — Так вы что же: не хотите уплатить человеку за его труд? — спрашивал его Зайкин.

   — Труда не вижу.

   — То есть как не видите труда? —визжал Спичкин, и его черная, как смоль, рубаха в ярко-желтую полосу покрывалась бурыми пятнами пота.— У вас где раньше на витрине стоял портрет стахановки трикотажной промышленности Петренко? Где? С правой стороны? С правой стороны. А теперь где он стоит? С левой. Это же и есть искусство оформления! А зелень? Кто посоветовал вниз положить зелень? Кто? Именно вниз, а не наверх, и именно елку, а не картошку или огурцы. Кто, я вас спрашиваю?

   А кто велел еще одну лампочку ввернуть в витрину? Кто? Так вот это и есть искусство художественного оформления.

   — Что, батенька? — добродушно подтрунивал Зайкин над управделами.— Слышите? Давайте уж признаемся, что не понимаем мы с вами в искусстве...

   Однажды случилась крупная ссора между счетоводом конторы «Мосносок» Лисичкиным и его приятелем Петраковым. Сидели однажды Лисичкин и Петраков в ресторанчике за стаканом, как говорится, доброго вина и вели мирную, дружескую беседу.

   — Эх, интересную работу мне предлагают, а уйти не могу!—сказал Лисичкин.

   — Не отпустят?

   — Да, пожалуй, бы отпустили, но морально чувствую себя не вправе, не могу покинуть человека. Я уйду, другой уйдет, третий — что же с ним-то будет? Эх, какой чудесный, добрый, широкий человек!

   — Да,— сказал Петраков,— бывают же люди. Вот бы моего соседа по квартире с ним познакомить! Ужас, а не человек; скареда, придира, а уж злой, как -собака. Житья с ним нет! Взять бы его и ткнуть носом: смотрите, мол, Иван Петрович Зайкин, какие люди на свете бывают!

   — Как, как?

   — Иван Петрович Зайкин.

   — Это кто же Иван Петрович Зайкин?

   — Мой сосед по квартире.

   Мы не будем передавать в подробностях ссору между Лисичкиным и Петраковым. Скажем только одно: люди они были молодые, горячие.

   — Ты меня во лжи не смей упрекать! —кричал Петраков.— Поедем ко мне, сам убедишься. У меня стены тонкие, все слышно.

   — А что ж, поеду!

   И они поехали к Петракову, сели на диван в его комнате, и Лисичкин услышал, как кто-то за стеной голосом Ивана Петровича Зайкина спросил:

   — А где еще тринадцать копеек?

   — Какие тринадцать копеек, Иван Петрович?

   — Да не тринадцать, а четырнадцать.

   — Это он со своей домашней работницей счета подводит,— шепнул Петраков Лисичкину.

   — Малограмотная я,— сказал женский голос за стеной.

   — Знаем мы вас, малограмотных! Сегодня пятнадцать копеек не хватает, вчера семь копеек не хватало.

   — Вчера пять.

   — А пять, что же это, не деньги? Нет, милая моя, я из жалованья вычту. Я не намерен свое кровное терять. Потом, дай-ка весы: по-моему, в этих семи картошках кило весу не будет.

   — Это сон,— прошептал Лисичкин,— это не он!

   Но в это время в комнату постучали, и Петраков толкнул Лисичкина за ширму.

   — Вот что, дорогой товарищ Петраков,— сказал Иван Петрович, входя в комнату,— ваш сын Петя разбрасывает игрушки в передней.

   — Ребенок,— тихо сказал Петраков,— семь лет.

   — Что с того, что ребенок! Натирка полов в коридоре производится на наш общий счет. Если вы не прекратите подобное, то попрошу вас, я подсчитал, уплачивать мне ежемесячно четыре рубля тринадцать копеек, а не то я вашего ребенка вышвырну. Я свое кровное терять не намерен...

   На другой день Иван Петрович в своем кабинете грудным, низким, ласковым голосом говорил главному бухгалтеру:

   — Прекратите, голубчик, в конце концов это крохобор- чество. Честное слово, меня это утомляет! Спишите эти двенадцать тысяч в убыток. Стыдитесь, о чем вы ведете спор!

1946 г.