Утром над нашим катером стали кружиться самолеты противника.

   Первые шесть бомб упали в воду. Седьмая бомба задела корму, и наш катер загорелся.

   И тогда все пассажиры стали кидаться в воду.

   Не помню, на что я рассчитывал, когда бросался за борт, не умея плавать. Но я тоже бросился в воду и сразу погрузился на дно.

    Я не знаю, какие там у вас бывают физические законы, но только при полном неуменье плавать я выплыл наружу.

   Выплыл наружу и сразу же ухватился рукой за какую- то рогульку, которая торчала из-под воды.

   Держусь за эту рогульку и уже не выпускаю ее из рук. Благословляю небо, что остался в живых и что в море понатыканы такие рогульки для указания мели и так далее.

   Вдруг вижу: кто-то еще подплывает ко мне.

   Вижу, какой-то штатский вроде меня — в песочном пиджаке и в длинных брюках.

   Я показал ему на рогульку, и он тоже ухватился за нее.

   И вот мы держимся за эту рогульку. И молчим. Потому что говорить не о чем.

   Впрочем, я его спросил, где он служит, но он ничего не ответил. Но только выплюнул воду изо рта и пожал плечами. И тогда я понял всю нетактичность моего вопроса.

И вот держимся мы за эту рогульку и молчим. Час молчим. Три часа ничего не говорим. Наконец мой собеседник произносит:

— Кажется, идет спасательный катер.

Действительно: видим, идет катер и подбирает людей,

которые держатся на воде.

Стали мы с моим собеседником кричать, махать руками, чтоб с катера нас заметили. Но нас почему-то не замечают, не подплывают к нам.

Тогда я скинул пиджак и рубашку и стал махать этой рубашкой: дескать, вот мы тут, сюда подъезжайте.

Но катер не подъезжает.

Из последних сил я машу рукой: дескать, погибаем, войдите в положение, спасите наши души.

Наконец с катера кто-то высовывается и кричит в рупор:

— Эй, вы, трам-тарарам, вы, что, обалдели, держитесь— за мину!

Мой собеседник, как услышал эти слова, так сразу шарахнулся в сторону. И, гляжу, поплыл к катеру.

Инстинктивно я тоже выпустил из рук рогульку, но как только выпустил, так сразу с головой погрузился в воду.

Тогда я снова ухватился за рогульку и уже не выпускаю ее из рук.

С катера в рупор кричат:

— Эй, ты, трам-тарарам, не трогай, трам-тарарам, мину!

— Братцы,— кричу,— без мины я как без рук. Потону же сразу! Войдите в положение! Плывите сюда, будьте столь любезны!

В рупор кричат:

— Не можем подплыть, дура-голова: подорвемся на мине! Плыви, трам-тарарам, сюда! Или мы уйдем сию минуту!

Думаю: хорошенькое дело — плыть при полном неуменье плавать.

Кричу:

— Братцы! Моряки! Придумайте что-нибудь для спасения человеческой жизни!

И сам держусь за рогульку так, что даже при желании меня не оторвать.

Тут кто-то из команды кидает мне канат. При этом в рупор и без рупора кричат:

— Не вертись, чтоб ты сдох: взорвется мина!

Думаю: сами нервируют криками; лучше бы я не знал,

что это мина, я бы вел себя ровней. А тут, конечно,

дергаюсь: боюсь. И мины боюсь и без мины еще того больше боюсь.

   Ухватился я за канат. Осторожно обвязал себя за пояс.

   Кричу:

   — Тяните, ну вас к черту!

   Вытянули меня на поверхность. Ругают сил нет. Уже без рупора кричат:

   — Чтоб ты сдох! Хватаешься за мину во время войны!

   Конечно, молчу. Ничего не отвечаю. Поскольку, что

можно ответить людям, которые меня спасли. Тем более сам чувствую свою недоразвитость в вопросах войны, недопонимание техники.

   Втащили они меня на борт. Лежу. Обступили.

   Вижу, и собеседник мой тут. И тоже меня ругает, стыдит: зачем, дескать, я указал ему схватиться за мину.

   Собеседнику я тоже ничего не ответил, поскольку у меня испортилось настроение, когда я вдруг обнаружил, что нет со мной рубашки, которой я махал. Пиджак тут, при мне. А рубашки нету.

   Хотел попросить капитана сделать круг на ихнем катере, чтоб осмотреться, где моя рубашка, нет ли ее на воде. Но, увидев суровое лицо капитана, не решился его об этом спросить.

   Должно быть, эту рубашку я оставил на мине. Если это так, то, конечно, пропала рубашка.

   После спасения я дал себе торжественное обещание—изучить военное дело.

1943 г.